Роман Григорьевич Виктюк на Юбилейном вечере журнала ESTET
Ведущий: Роман Акимов. Фото: Сергей Зильберман
Один из немногих великих режиссеров российского и мирового театра, современниками которого нам посчастливилось быть… Парадоксальный, скандальный, эмоциональный и непредсказуемый Роман Виктюк. Он берется за рискованные темы и виртуозно их воплощает, будто ходит по краю, не боясь заглянуть в бездну вселенских человеческих страхов, страстей, пороков и иллюзий. Оттого его знаменитые на весь мир работы — будь то легендарные «Служанки» Жана Жене, «Саломея» Оскара Уайльда или «Федра» Марины Цветаевой, — с одной стороны, фантасмагоричны, с другой — глубоко трагичны.
Мы беседуем с Мастером в Театре Романа Виктюка, который уже многие годы располагается в знаменитом здании, памятнике архитектуры работы выдающегося советского конструктивиста К.С. Мельникова. Интервью получилось весьма мистическим.
Роман Григорьевич, как вы относитесь к провокации в искусстве?
— Она должна быть всегда! Во всем: выборе материала, автора, подачи… А на тех, кто все это не понимает и не принимает, просто не надо обращать внимания, потому что, если ты начинаешь бояться, не выходит вообще ничего…
Что вы можете назвать своей самой большой провокацией в театре и в жизни?
— Все! Сейчас мы находимся, допустим, в этом здании театра. Это работа великого архитектора Мельникова. Так вот, мы шли к обретению своего здания 20 лет! Окна в этом Доме света были заложены кирпичами, и весь он находился в неприглядном виде. Мы работали в холоде, потому что не было отопления. Крыша текла, ветры дули в щели стен, а нам было все равно. Мы 20 лет здесь репетировали и выпускали спектакли, не имея возможности их здесь же и играть. Я ходил к мэру и говорил: «Этот дом плачет. Откройте ему глаза». Мне отвечали: «Да-да». И ничего не происходило. Потом вступил в должность новый мэр — я к новому пошел. Узнав о нашей беде, он вздрогнул, сказал «да» и все сделал. И когда уже многое было отремонтировано внутри, сделано, он приехал посмотреть. Камеры, люди, журналисты… Мы перед камерой стоим вдвоем, и он мне говорит: «Ну вот, теперь Вы вошли в вечность». Я отвечаю: «Нет. Вы! Потому что Вы нам помогли». Он настаивает: «Нет, Вы». Я: «Хорошо, мы вместе». Он помолчал и сказал: «Нет, Вы один»… Я не стал перечить, потому что понимал, что да, я один…
В свое время я поехал поступать в театральный в Москву, не имея никакого блата, и поступил. И тут, к несчастью или к счастью, в мою жизнь вошли имена великих людей, которые были как раз уничтожаемы системой. Такие фамилии, как Цветаева, Ахматова, тогда были вообще непроизносимы в обществе, но уничтожить их было невозможно. И постепенно я стал возвращать этих писателей, драматургов на сцену. Я постепенно их представлял на лучших сценах страны. Конечно, это была провокация! Когда я ставил «Федру» Марины Цветаевой в Театре на Таганке, это был не просто скандал, а взрыв небес!
Вас называют главным эстетом российской театральной сцены. Вы согласны с этим?
— Я никогда не изображал, что я что-то особое знаю, чувствую, понимаю. Все мне приходило оттуда (многозначительно поднимает глаза вверх). Я, как ребенок, послушно следовал тем сигналам, которые мне в реальности поступали. Важное понятие и чувство в искусстве — служение! И все. Это самое основное.
Случались ли у вас творческие кризисы?
— (Сразу и решительно.) Нет! А об этом не думаешь. Как можно думать о кризисе? Там же, наверху, все знают. И дают тебе…
В прошлом году у вас вышел двухтомник «Небо». Как он создавался, каким был замысел?
— Можно сказать, что я писал эту книгу всю жизнь. В душе, разумеется. И своими постановками… А так… Что я, сумасшедший? Я никогда не думал, что буду писать вообще. Все эти беседы с артистами на репетициях, в телепередачах, на всяких публичных выступлениях — это не может быть ни точкой отсчета, ни учебником. В том, что мы делаем, нет известных путей. Вы просто выполняете все то, что нужно Вселенной. Поэтому не возникает вопроса беды, кризиса. И наша с завлитом нашего театра Татьяной Печегиной книга только об этом. Потому она и называется «Небо».
Что вы считаете главным достижением в своей жизни?
— Самое главное достижение — это то, что я ни разу не сфальшивил.
А что — главным разочарованием?
— Это то, что никого нельзя удержать здесь, на земле, если его срок пришел.
«Федру» в свое время я начал репетировать в Театре на Таганке, который создал великий Юрий Любимов. Его преследовали отчаянно. И он уехал, потом приехал. И здесь же умер. Причем в конце жизни артисты этого театра, который он и создал, попросили его уйти. Для него это было худшим наказанием, чем изгнание, тюрьма, притеснения. И он не выдержал. Сердце его было изранено. Помню, мы шли поздно вечером в его же театре по ступенькам вниз, он остановился и сказал мне: «Ну вот, мы с тобой только вдвоем остались». Я говорю: «Нет, Вы». Он не соглашается: «Не я, ты. Запомни это». И буквально через три месяца его не стало.
Как думаете, если бы не театр, вы могли бы найти свое призвание в каких-то других областях?
— Нет! И я всегда это понимал. Когда даже я еще не родился и моя мамочка была на седьмом месяце беременности, она пришла во Львове на оперу. Начиналась увертюра «Травиаты». И я стал так биться, так хотел уже приобщиться к искусству, что мама два раза уходила с увертюры. И потом она мне рассказывала, что мой крик, когда я входил в эту жизнь, был радостным. Я хотел сюда!.. В Италии, на могиле Верди, помню, я все это ему рассказал. И услышал ответ великого композитора. Он сказал: «Эта опера никогда тобой не должна быть поставлена». Она должна быть последней. Отдельные отрывки из этой оперы я использовал в своих спектаклях. Но сколько раз мне ни предлагали поставить оперу целиком, я всегда отказывался.
В ваших спектаклях любовь почти всегда трагична.
— Ну, естественно…
Вы не верите в счастливый союз двух людей?
— Верю. Но он невозможен, потому что мы не служим великой идее.
Какой?
— Оттуда. Выдержать до конца служение этой идее человеку невозможно, тем более что ситуация жизненная тебя так толкает, что нужно врать, врать и врать.
Что вы можете сказать о молодом поколении актеров, драматургов?
— Я, к сожалению, выбираю лучших.
К сожалению?
— Да, потому что это тяжело. Для большинства же творческих людей у государства есть такие мощные приманки, что те оказываются буквально в кандалах. Глаза слепы, тело мертво! Там творческий дух не нужен. Заработок! А нужно не зарабатывать, а тратиться! И знать, что каждый день — последний. И он благословенный.
Каково быть эстетом в России?
— Когда в стране все то, что связано с эстетикой, уничтожали как могли, долгое время казалось, что это навсегда (многозначительно замолкает)… Вот сейчас я ставлю пьесу великого русского писателя Федора Сологуба, который в начале XX века написал роман «Мелкий бес». Эта книга о том перевороте, который в России тогда готовился, рос и в итоге свергнул власть. Власть эстетов. Власть красоты. Власть тех людей, для которых религия была основой духа.
В советские годы эстетизма не было?
— Ничего. Сознательно эта эстетическая аура не существовала. И мне, как представителю другой половины общества в этой стране, повезло. Я родился во Львове, это была Австро-Венгрия, европейская часть страны. Поэтому я вырос среди культуры, которую никто не уничтожал. Камни, архитектура воспитывают так, как ничто другое! Потому что в камне заложен дух, заложены боль и молитва красоте. И мыслить вне этого там невозможно, хочешь ты этого или нет.
Роман Григорьевич, можете ли вы для нашего издания сделать признание, которое не делали еще никому?
— (После долгой паузы.) Могу. Все те великие люди, которые дружно сегодня уходят, меня не бросают. Они со мной общаются. И говорят: «Тебя там ждут. Мы все».
