В процессе
Временную выставку от классической хронологической музейной развески-раскладки отличает концепция. И отличает — в удачных случаях — настолько ярко, что кураторы академических музеев преисполняются зависти и переформатируют «регулярные» залы, не менявшиеся десятилетиями.
Конечно, про зависть — шутка. Но тем, кто уже видел новую выставку в московском Еврейском музее, можно кроме шуток позавидовать. Это отличное, очень яркое явление даже на фоне традиционно насыщенного осеннего культурного сезона. Экспозиция получилась не только про Кафку (хотя и про него, разумеется, тоже, и в немалой мере), но и про экспрессионистов, концептуалистов и даже немного про сталинский ампир.
Интенсивность художественных впечатлений для относительно небольшого пространства действительно впечатляет. Выставка условно разбита на две части — по названиям одного из самых известных романов Кафки «Процесс» и самого, пожалуй, «узнаваемого» из его произведений в принципе — новеллы «Превращение».
Мария Гадас, куратор выставки (и автор красного и черного буклетов к ней — непременно возьмите оба) особо подчеркивает, что в экспозиции нет ни одной «буквальной» иллюстрации к произведениям писателя. И напоминает, что он сам с большой тщательностью подходил к вопросу иллюстрирования своих текстов: например, не желал, чтобы на обложке «Превращения» красовалось пресловутое насекомое, в которое перевоплотился Грегор Замза. Работы подобраны исключительно по соответствию «кафкианскому духу». Непременно стоит прочесть сопроводительные тексты на стене в каждом зале. Они не повторяют текстов Гадас из буклетов, и их авторы, например, переводчик Михаил Рудницкий, знают о Кафке все или почти все.
По понятным причинам большая часть художественных работ, которым «вольно проиллюстрировано» творчество писателя, происходят из российских музеев (Эрмитажа, ГМИИ, Третьяковской галереи, Русского музея и др.) и из частных коллекций. Неожиданно для некоторых зрителей оказывается, что все эти собрания весьма представительны: Георг Гросс, Макс Пехштейн, Джозеф Кошут, Илья Кабаков. Есть даже графика Эгона Шиле.
Кафка был остроумен — иногда макабрически, но тем не менее. Сценография выставки построена не без остроумия. Чтобы погрузить посетителя в атмосферу тотальной несвободы, характерной для «Процесса», его сразу «ловят на камеру» и словно пришпиливают булавкой к картонке, выставляя на всеобщее обозрение. Войдя в четвертый зал, посетитель внезапно видит… самого себя. Стены, как в шпалерной развеске XVIII столетия, полностью закрыты экранами, и на каждом — зафиксированный камерой слежения черно-белый «портрет» одного из зрителей. И хорошо, если этот случайный портрет комплиментарен; а если нет?
Неподалеку от Йонафана и Пименова на ярко-красной, как советские кумачовые транспаранты, стене висят три незабвенных дисковых телефона-автомата. Можно снять трубку и без всякой двушки послушать тексты Кафки. Их читает Виктор Сухоруков — одной из первых его ярких киноролей был помощник землемера Иеремия из фильма Балабанова «Замок».
Итак, вопреки хронологическому принципу (всем, признаться, надоевшему) зритель может сам выбрать, с чего ему начать. Справа — с концептуалистов и «Процесса»? Слева — с экспрессионистов и «Превращения»? С середины — с отмывок Бориса Йонафана и эпического полотна Пименова «Инвалиды войны» в пространстве, отсылающем к роману «Замок»? Или и вовсе зайти «с тыла» и поучаствовать в коротком иммерсивном представлении в зале «Оклахомский театр» из последнего романа Кафки «Америка».
В начале каждого часа работы выставки раздвигается занавес и на узкой импровизированной сцене появляется актер из студии Дмитрия Брусникина. Он рассказывает, что на самом деле Франц Кафка совсем не был таким «ужасающе кафкианским», как мы привыкли думать. Высокий, красивый, он любил пошутить, щеголевато одеться и приударить за дамами, причем не только за своими невестами. Он не топил депрессию в алкоголе: вегетарианец, лишь иногда позволяющий себе кружку пива, сейчас считался бы практически «ЗОЖником». На работе Кафку ценили, повышали в должности, не уволили даже во время долгой болезни. Ему не приходилось считать каждый геллер, чтоб свести концы с концами.
Неожиданно для многих, не так ли? Как, впрочем, и вся выставка.
