Беседовала Маргарита Истомина

Можно ли представить себе монументальную живопись, вписанную в пределы книжной иллюстрации? Книга, правда, должна быть на старинный лад — увеличенного формата, повествующая о древних преданиях… Такое впечатление живописного совмещения могут произвести на зрителя работы Максима Маркевича: выставка «Русское царство», приуроченная к 800-летию Александра Невского, открылась в Особняке Носова, филиале Российской государственной библиотеки для молодежи. Герои картин — славные витязи, богатыри, святые, князья и княгини. Есть здесь и легко опознаваемые житийные, сказочно-былинные детали: медведь-помощник, меч-кладенец.
Максим не только художник, но и поэт, музыкант. Работая на стыке жанров, на границе разных видов искусств, он старается выстраивать цельную концепцию творчества. Выставку, которая продлится до конца апреля, будут сопровождать мероприятия, где можно будет ознакомиться с другими проектами, в которых он принимает участие. Это арт-группа «Прыжок Лосося», снимающая абсурдистские видео, записывающая песни, речитативы, и рок-ВИА «Группа Зима», который исполняет метал, а за текстовым материалом обращается в том числе к стихам Серебряного века. (Послушать тяжелую музыку в особняке эпохи модерна само по себе достаточно необычное переживание.) Максим считает, что в такой музыке необходимо избавляться от красивостей, сентиментальных элементов, пафосных текстов, поскольку она сама по себе создает глубинные смыслы: «Перегруженный гитарный звук — это звук тысячи гитар». Выступление «Группы Зима» на концерте 21 апреля поддержит музыкальный коллектив «Дочь моего начальника».
Но вернемся к картинам: как художник вырабатывал свой стиль, что его вдохновляло? Мы расспросили Максима.

Максим, выставка в особняке — это отдельный проект?
— Живописный цикл под названием «Русское царство» я очень давно вынашивал, делал постепенно какие-то новые работы. Идея такая: хочется в живописи поймать русскую глубинную суть, и это, как выясняется, очень непросто.
У нас существуют штампы, которые сильно подавляют. Например, если мы посмотрим на историческую живопись со времен передвижников, то увидим какой-то надрыв, слово Достоевского. Постоянно какие-то всклокоченные бороды, вытаращенные глаза, трагедия. Кого-то за коcу куда-то тащат, кого-то — секут плетьми. На втором плане Иван Грозный всех сажает на кол… И это всех немножко утомило. А вот есть, например, такой бурятский мастер — Зорикто Доржиев. Как он трактует бурятскую историю и культуру? У него никакого надрыва нет. Всё позитивно, всё спокойно, всё имеет некий сакральный оттенок: священная степная медитативная дрема. И для меня это стало — не только Доржиев, целый ряд подобных авторов — неким триггером, спусковым крючком. Я понял, что русский цикл нужно по возможности делать без надрыва и без нездоровой суетливой историзации. Нужно стремиться к каким-то глубинным вещам: обобщённые формы, тектонические смыслы, очищенные от всего наносного.

Я смотрю на то, что происходит в живописной жизни, и не только России: я видел работы людей из британской школы дизайна и иллюстрации — и то, к чему я пришёл, некий компилятивный результат, — это околомонументальная манера, с обобщением, упрощением форм, что сегодня довольно актуально.

Вы не могли бы немного рассказать о своем стиле: в чем его истоки? Помимо того, что вы имеете опыт работы иллюстратором?
— Дело в том, что у нас была великая советская школа живописи. Она и сейчас жива, как ни странно. Она обслуживала идеологический запрос государства, для этого готовили художников. Того государства давно нет, идеологические запросы ушли в небытие, а художники всё «выходят и выходят», готовые транслировать смыслы в тех формах, которые предлагала советская школа живописи. Во многом она актуальна до сих пор.
Когда-нибудь идеология вернётся — в хорошем смысле, и тогда потребуются новые формы. Это будут формы XXI века. Сейчас довольно трудно что-либо предугадать, пока всё только начинается. Но у меня есть некоторые предположения. Я смотрю на то, что происходит в живописной жизни, и не только России: я видел работы людей из британской школы дизайна и иллюстрации — и то, к чему я пришёл, некий компилятивный результат, — это околомонументальная манера, с обобщением, упрощением форм, что сегодня довольно актуально. Предполагаю, что в будущем она может также оказаться востребованной. Посмотрим, может быть, придёт совершенно другой стиль. Но в принципе такой стиль органичен для подобных тем и, кроме того, универсален. За счёт того, что нет излишней конкретики, есть только базовые смыслы, можно в принципе транслировать любые идеи.

Рассматриваете ли вы данное решение как переход к новому символизму?
— Я не уверен, что это будет называться символизмом, нечто общее определённо есть. Нужен какой-то большой стиль. Вообще, конечно, так говорить: «Я создаю большой стиль», — очень самонадеянно. Таких формулировок я буду избегать, но где-то в глубине души есть, конечно, надежда, потому что плох тот солдат, который не хочет стать генералом, а в детстве мы все хотели стать космонавтами. Может быть, здесь что-то подобное.
Вы видите свои рисунки именно как картины или они могли бы существовать как книжные иллюстрации?
— То, что получилось сейчас, в принципе подходит и для книги. Я не стремлюсь делать слишком глубокое пространство, которое пробивало бы плоскость насквозь, а это, в общем-то, довольно книжный ход.
Какие материалы вы используете?
— Масло. Может быть, я перейду на акрил. Масло удобно в работе, позволяет быстро найти правильный тон, внести какие-то правки. При этом оно не так долговечно, как акрил, несмотря на то, что я добавляю как можно больше лака: это, конечно, примитивный способ, но надёжный — картины, писанные маслом на лаке, достаточно устойчивы. Старые мастера Ренессанса, живописцы эпохи Рубенса, как правило, использовали лак очень широко. Это были особым способом обработанные древесные смолы. Потом был период упадка — XIX век — когда лаком пренебрегали, поэтому сейчас картины Сурикова, Репина в ужасном состоянии: они осыпаются, их постоянно реставрируют, хотя им всего лишь около сотни лет, что совсем немного для живописи. Акрил намекает на то, что будет долговечен. Те работы, которые были сделаны в 50-е годы, до сих пор в очень хорошем состоянии, поэтому, может быть, я перейду на акрил, посмотрим.

У вас есть любимые герои?
— Бэтмен (смеется).
Из «Русского царства»?
— Любимые герои, конечно, — это цари. Прежде всего — Иван Грозный. Это некий абсолютный герой. Тот образ, который транслирует современная культура, конечно, с реальностью не имеет ничего общего. Это был суровый, но при этом очень сдержанный воин, очень умный человек, выдающийся интеллектуал, который знал пять языков. Есть такое понятие в западной культуре: «self-made man». Иван Грозный в этом плане некий абсолют. Ну и, конечно, как водится, для русских царей, там была мученическая смерть. Предположительно, он был отравлен: медленное умирание в течение пяти лет тоже некий подвиг. И очень показательно, что за несколько лет до своей кончины он отменил в России смертную казнь. Про это мало кто знает. Восстановили её только спустя пять лет после его смерти. Представить, что кто-то из правителей Запада или Востока ввёл бы мораторий на смертную казнь в XVI веке просто невозможно. А он это сделал.
Мне ещё кажется, что можно провести параллель между иконописью и вашей живописью.
— Мне это очень приятно. Я немного занимался иконой как раз ради этого — чтобы понять иконографическую систему.
Как вы думаете, как ваши картины смотрятся в пространстве такого старинного дома, как Особняк Носова?
— Практика показывает, что довольно неплохо, какие-то вещи я уже выставлял, диссонанса не было.