Russian artist Alexander Vertinsky. Photo TASS / Ye. Tikhanov
Александр Николаевич Вертинский. Фото Е.Тиханова /Фотохроника ТАСС/
«…На простой тарелке в воде плавали опавшие бутоны камелий. Вот эти опавшие бутоны я и покупал иногда, по три копейки за штуку, втыкал или прикалывал их к своей бархатной блузе и щеголял по городу «утонченный», «изысканный» и…голодный. Ибо лучше было купить такую камелию за три копейки, чем съесть тарелку борща в студенческой столовой, который тоже стоил три копейки. Но зато можно было появиться в этой столовой и произвести неотразимое впечатление на курсисток своим артистическим видом». Александр Вертинский
Под маской Пьеро
Александр Николаевич Вертинский был щеголем, эстетом, модником всегда и везде: в России и за границей, в богатстве и бедности, в жизни и на сцене. Он любил произвести впечатление. На сцене он появлялся в элегантном фраке или смокинге, с ослепительно белым стоячим воротничком и в цилиндре. К образу «циника и разрушителя женских судеб» он пришел через двух Пьеро. Вначале был белый: «От страха перед публикой, боясь своего лица, я делал сильно условный грим: свинцовые белила, тушь, ярко-красный рот. Чтобы спрятать свое смущение и робость, я пел в таинственном «лунном» полумраке… Впечатлительный и падкий на романтику женский пол принимал меня чрезвычайно восторженно, забрасывая цветами». На смену белому пришел черный Пьеро — более ироничный, язвительный, смелый — повзрослевший. Вертинский выходил на сцену в черном одеянии, в маске-домино и единственным светлым пятном на нем был белый шейный платок. Гипнотическое зрелище!
Как-то Вертинский сказал в своих стихах:
Я устал от белил и румян,
И от вечной трагической маски,
Я хочу хоть немножечко ласки,
Чтоб забыть этот дикий обман.
Но от образа Пьеро он так и не сумел отказаться. Не потому, что не хотел. Этот «обман» навсегда остался частью Вертинского.
В повседневной жизни Александр Николаевич также не чурался яркого стиля. В дореволюционной Москве он примкнул к футуризму, сдружился с Маяковским и частенько шокировал публику своим эксцентричным внешним видом. Его можно было увидеть в ярко-желтой кофте с широкими черными полями и деревянной ложкой в петлице, либо в нелепой куртке с яркими помпонами вместо пуговиц, с разукрашенным лицом и с моноклем. Вернувшись в Россию, после почти четвертьвековых вынужденных скитаний по миру, он удивлял обывателей спортивными пиджаками в мелкую клетку, мягкими жилетами с низким вырезом, узкими шерстяными галстуками, цветными платочками и светлыми брюками. Стильно и несколько вызывающе для послевоенной Москвы.
Вертинский был, по признанию многих, еще и самым красиво курящим мужчиной. Он держал сигарету в своих длинных аристократических пальцах так, как никто другой — с вызовом и грациозностью. На мемориальной табличке, что на Тверской, он изображен с сигаретой.
Где Вы теперь, кто Вам целует пальцы…
Вертинский, как всякий считающий себя эстетом, любил все прекрасное — искусство, изящные вещи, комфорт, хорошую кухню и, конечно, женщин. «…Много пудов соли скормили мне по чайной ложечке столь нежно вспоминаемые мной женщины. Много мук, крови и слез стоили мне они. Но…без женщин жизнь моя была бы пресна и безвкусна, как гороховый кисель!» Анна Ахматова сказала как-то: «Вы думаете, женщины любят красавцев? Или героев? Они любят тех, кто ими занимается». Вертинский занимался ими. Он восхищался женщинами и, как истинный поэт, посвящал им стихи. В сущности, многие из лучших его песен — о женщинах. О мировых звездах и несчастных нищих эмигрантках, о возлюбленных и женах, о проститутках и светских дамах… Прекрасные женщины отвечали ему взаимностью.
Вера… Вертинский был тайно влюблен в Веру Холодную, как и большинство мужчин, лицезревших ее на экране. В своих мемуарах «Дорогой длинною» Александр Николаевич утверждает, что именно он привел ее на кинофабрику, где она постепенно втягивалась в работу и превращалась в «звезду». Посвящая ей песню «Маленький креольчик», он написал на нотах — «Королеве экрана». С тех пор ее так и называли. Когда он прочел ей стихи песни «Ваши пальцы пахнут ладаном», Вера в испуге замахала на него руками: «Что вы наделали! Я не желаю лежать в гробу! Сейчас же снимите посвящение». Вертинский подчинился. Однако не зря та же Ахматова говорила: «Стихи притягивают судьбу!» Три года спустя Вертинский получил телеграмму с известием о смерти Веры Холодной. В своих стихах Александр Николаевич предсказал и свою смерть: «Отпоют надо мной панихиды хрустальные беспечально весной соловьи». Вертинский ушел из жизни весной 1957 года.
Мария… Была у Вертинского муза, которую он называл «маленькой, злой, ограниченной женщиной» в посвященной ей песне «О шести зеркалах». Это была капризная балерина, пользующаяся немалым успехом у зрителей и поклонников — Мария Юрьева. Корыстолюбивая, жадная и красивая.
«Гуляем как-то мы с ней по Мясницкой. Правую сторону занимают магазины земледельческих орудий, в окнах выставлены шарикоподшипники. Подходим к витрине.
— Муся, — говорю я. — вот…шарикоподшипники…Купить вам?
— Купите.
— А зачем?
— Да так. Пусть лежат!
Есть же такие балерины, прости господи».
Валентина… Свое первое впечатление от Валентины Саниной — знаменитого модельера Нью-Йорка, а потом и мира, Вертинский описывает так: «На меня медленно глянули безмятежно спокойные, огромные голубые глаза с длинными ресницами, и узкая, редкой красоты рука с длинными пальцами протянулась ко мне. Она была очень эффектна, эта женщина. Ее голова была точно в тяжелой золотой короне. У нее были чуть раскосые скулы, красиво изогнутый, немножко иронический рот». Александр Николаевич влюбился не на шутку. Все свободное время он отдавал Саниной, писал ей песни — «Буйный ветер» на стихи Блока, «Трефовый король». Говорят, что и «За кулисами» посвящена ей. Санина ценила Вертинского как артиста, но позволяла себе мучить его и играть его чувствами, говоря, что оттачивает свой актерский дар.
Ирена… Со своей первой супругой, балериной Раисой Потоцкой, Вертинский познакомился в Польше. Ходит легенда, что на одном из своих концертов он увидел совершенно очаровательную полячку и потерял голову. Но брак быстро распался, осталось только иронично-восхищенное стихотворение «Пани Ирена».
Марлен… Вертинскому приписывают недолгий эпатажный роман с великолепной Марлен Дитрих. Ей он посвятил песню «Марлен», которая, как говорят, указывает на несколько большие отношения между ними, нежели обычная дружба. Но ни опровергнуть, ни подтвердить это нельзя, — так пусть это останется их тайной. Вертинский восхищался красотой и талантом актрисы и всегда отзывался о ней в возвышенных словах: «Марлен Дитрих не только великая артистка, она и в жизни обаятельная, высококультурная и необычайно рафинированная женщина, одаренная тонкой психикой и неповторимой индивидуальностью. Она очень любит русских, и теплое радушие, с которым она меня встретила, очень тронуло меня».
Лидия… «Мне ее послал Господь Бог», — говорил Александр Вертинский о самой большой любви своей жизни — супруге Лидии Владимировне Циргвава. Два года он ухаживал за ней, прежде чем сделать предложение, писал артистические, страстные, красивые письма и завоевал любовь своей избранницы на всю жизнь. Где бы Вертинский ни находился, в какие бы дали ни уезжал на гастроли, он продолжал писать любимой письма: «Будь спокойна, Пекочка, я никого на свете не люблю, кроме тебя и детей. Я с вами. И ничего другого у меня в душе нет».
Я прожил жизнь в скитаниях без сроку…
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Очутившись за границей, Вертинский написал: «Все наши актерские капризы и фокусы на родине терпелись с ласковой улыбкой. Актер считался высшим существом, которому многое прощалось и многое позволялось… От всего этого пришлось отвыкать на чужбине».
Действительно, тогда в России артистов ценили, особенно тех, кто уже наработал себе достаточно громкое имя. Они могли, по словам самого Вертинского, позволить себе покапризничать — отказаться от выступления, если их что-то не устраивало. Однажды, когда на концерт пришел пианист Игумнов, Александр Николаевич «перетрусил и отказался выступать». На другой день Игумнов пришел снова, и Вертинский опять хотел уклониться от концерта, но на этот раз не удалось.
Артист мог позволить себе запросить неслыханный гонорар, и ему беспрекословно его выплачивали. Как-то Илья Львович Толстой задумал снять фильм по рассказу отца «Чем люди живы». По сюжету один из ангелов захотел узнать, как же и чем на земле люди живут. Он спускается с небес и попадает в семью сапожника. Но вот незадача! Никто не соглашался на эту роль, ведь прыгать «с неба» нужно было голым, с одними крыльями за спиной, прямо в снег. Вызвался Вертинский. «Сколько вы хотите за эту роль?» — спросил Толстой. «Сто рублей», — прошептал наш герой. Все затаили дыхание. Это была огромная по тем временам сумма. Ко всеобщему изумлению, Толстой немедленно согласился».
Порой артисты вели себя экстравагантно, и зрители вполне благосклонно смотрели на все выходки, оправдывая их «странностью характера», «широтой натуры», «творческими занятиями», да мало ли чем еще! Владимир Гольдшмит — один из футуристов, с которыми был дружен Вертинский — поставил сам себе памятник в скверике Большого театра. Маяковский читал стихи: «Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?!» Когда Вертинского освистывали и забрасывали пустыми бутылками, он ловил их и швырял обратно в публику. В общем, богема была капризной, требовательной к слушателям и зрителям, и все «мечтали обратить на себя внимание любой ценой — дулись и пыжились, как лягушка из крыловской басни».
Эту жизнь прожить приходится
По горло и в грязи, и в крови.
За границей, в эмиграции ничего этого не было. В кабаках — именно с этого начинал Вертинский — приходилось петь в любом случае: слушают тебя или нет. Нужно было проглотить все свои амбиции, все обиды на неблагодарную публику и безропотно делать свое дело. «Публика может вести себя как ей угодно. Петь и пить, есть, разговаривать, шуметь или даже кричать — артист обязан исполнить свою роль, в которой он здесь выступает. Ибо гость — святыня. Гость всегда прав… Перед ним склоняются все!»
Концерты Вертинского всегда проходили с аншлагами. Его любили, им восхищались, его пытались забыть, замолчать. Но, в конце концов, талант и яркий стиль заняли свое истинное место.
«Он заставил нас заново почувствовать красоту и величие русской речи, русского романса, русского духа… Время показало, что это наша национальная гордость». Иннокентий Смоктуновский
